Вчера вечером я поглядел в зеркало. Вечерок, надо вам сказать, аховый был, нехороший. За окном — то, что здесь, на чужбине, называют зимой. Подернутые хрупким ледком лужи, с низкого серого неба летит черти что, то ли снежок, то ли дождик, а может, соседи чем-то с балкона бросают... Хлесткий ветер коротко и зло стучится в стекло, двигает на балконе пустые сигаретные пачки и пытается перевернуть складной летний столик, по-сиротски ютящийся у стенки. «Срань господня», как говаривал гнусавый переводчик на заре видеопроката.

В такой вечер хорошо бы свернуться уютно в мягком старом кресле у потрескивающего камина, потягитвать коньяк из широкого бокала, и чтоб лимончик рядом. Всенепременно... А потом — сигаретку щелчком из пачки в рот, подкурить от лучинки из камина, затянуться поглубже, чтоб аж до самого нутра достал вирджинский табачок, и выдохнуть ароматно, и смотреть потом, как дым, нехотя, втягивается в жерло камина и уходит куда-то вверх, туда, где дождь, ветер и пронизывающий холод... Вот как надо.

А я в такой вечер взял, да и посмотрел в зеркало... Кто же это, господи, на меня оттуда глянул, а? Что за мерзкая рожа — седой, с проплешинами, морда одутловатая, мешки под глазами, морщины. А глазки-то, глазки — водянистые, блеклые, тупо смотрят на меня, подслеповато моргая. И в глазах тех — вопрос... Какой, вот не пойму.

Отскочил я от зеркала. Ничего не понимаю. А говорят, зеркало — подхалим, всегда тебе соврет услужливо... И верно, помнится, встанешь перед ним, животик подберешь, руки-крюки напружинишь — экий молодец на тебя глядит ! Орел, герой — грудь колесом. И отойдешь гордо, и пойдешь вразвалочку: смотрите, завидуйте: вот я какой... А тут чего?

Опять подошел: на месте рожа, никуда не делась. Кончик носа, весь прожилках сиреневых, подрагивает, шевелится. Глазки дремучие, со слезой, за мной следят, а в них — вопрос... Не пойму какой...

— Чё вылупился, тля? — интеллигентно спрашиваю. Чтоб, значит, беседу завязать. А тот синхронно так со мной губами шлепает, и видны при этом в зубах просветы. И немалые!

— Так, стоп! Никак, это я же и есть !— Убитый этим открытием, иду в комнату и с размаху плюхаюсь на стул.

— Ну, вот и все... А еще, вроде, совсем недавно на велосипеде учился кататься и в институт документы подавал... Вот только-только молодым специалистом на завод пришел... Еще, кажется, совсем недавно... А вот и все! Что ж после меня людям останется-то? Потомкам, так сказать, для воспоминаний? Дом не построил, дерево не посадил. Порубал, правда, много, да не об этом сейчас речь! Вот сын после меня где-то есть. Наверняка. Где — точно не скажу, но все таки... я думаю...

И стало мне вдруг так печально, такое на меня просветление нашло, что достал я бумагу и карандаш и решил написать книгу. Потомкам в назидание. О себе, о нас, о таких как мы. Как жили мы, как учились и работали, не покладая рук, от зари и до зари, как не щадили себя, не искали в жизни легких путей. Про бессонные ночи наши, про споры до хрипоты о переустройстве мира. Про то, как отрывали от себя последний кусок, как недосыпали, всегда были там, где трудно, — все ради счастья будущих поколений, ради вашего счастья, потомки...

И как подумал я обо всем том, на что жизнь ушла, чему молодость свою и здоровье посвятил, просветление мое усилилось, ясность в мыслях возникла неимоверная. Я взял карандаш и написал на листе размашисто, от угла и до угла:

«А не пошли бы вы нахер, потомки!»

И достал стакан.

И вопрос, что читал я в тех мутных глазах, уже не был для меня загадкой...

Чужбина, 2010